Притвориться сумасшедшей, чтобы попасть в психиатрическую больницу для бедных и изучить ее изнутри? Для XIX века звучит несколько дерзко, но именно так поступила американская журналистка Нелли Блай, а ее материал, посвященный издевательскому обращению с пациентами клиники, всколыхнул всю Америку. Финансирование больницы было увеличено, однако к гуманистическому повороту в психиатрии расследование не привело — его пришлось ждать еще много десятилетий. Владимир Веретенников — о том, как Блай противостояла медицинской и социальной жестокости, подражала героям Жюля Верна и в результате стала слишком знаменитой, чтобы продолжать заниматься журналистикой.
Необычная журналистка
Элизабет Джейн Кокран (позже она слегка изменила свою фамилию и стала писать ее Кокрейн) родилась 5 мая 1864 года в США, в окрестностях Питтсбурга. Появилась она на свет в семье рабочего, позже ставшего торговцем и умершего, когда дочери исполнилось всего шесть лет. Дед девочки был выходцем из Ирландии, а представителям этой нации принято приписывать силу воли и упрямство, которыми в полной мере оказалась наделена и Элизабет. Получить высшее образование ей не удалось из-за недостатка средств в семье — и дальнейшую судьбу девушки предопределил случай. Как-то на глаза ей попалась статейка под названием «На что годятся девочки», опубликованная местной газетой «Питтсбургская рассылка». Морализаторские тезисы автора о том, что женщины, дескать, предназначены для того, чтобы рожать детей и вести домашнее хозяйство, вызвали у Элизабет отторжение.
Нелли предпочитала браться за трудные и даже опасные темы. Так, она сделала серию разоблачительных материалов о тяжелых условиях, в которые ставят женщин-работниц владельцы фабрик, после чего эти бизнесмены стали засыпать редакцию газеты угрозами.
Желая уберечься от неприятностей, Мэдден перевел дерзкую молодую особу в другой отдел и поручил ей писать про моду, общество и садоводство — обычные по тем временам темы для женщин-журналистов. Нелли была этим недовольна. Ей исполнился 21 год, и она, по ее словам, «хотела делать то, чего не делала раньше ни одна девушка». Нелли уволилась из газеты и стала журналистом-фрилансером.
Сумасшедшая инициатива
В Европе Нового времени с душевнобольными обращались скорее как с животными, а не как с людьми, заслуживающими тепла и заботы, так что эта проблема насчитывает не одно столетие. Первые психиатрические лечебницы стали создавать в Европе еще в XV–XVII веках — и воспоминания современников изобилуют ужасающими подробностями о том, как обращались с контингентом, заключенным в этих «бедламах»: избиения, приковывание цепями к стенам, варварские методы «лечения», голод, антисанитария и принудительный труд. Начиная с XVIII века в «сумасшедшие дома» (лечебницами некоторые из них назвать было трудно, ибо пациентов туда забирали только с целью изоляции) стали мало-помалу проникать идеалы гуманизма. Однако и к концу XIX столетия ситуация в этой сфере, в том числе в США, была далека от идеальной: из-за более чем скромного государственного финансирования большинство психоневрологических клиник производило впечатление тюрем, где узников содержали в самых суровых условиях.
Такого рода клиники крайне неохотно делились с внешним миром своими секретами — и широкая общественность имела очень смутные представления о том, что на самом деле происходило в их стенах. Прояснить ситуацию редакция New York World поручила Нелли Блай — и та, конечно же, согласилась. Начала она с того, что под именем Нелли Браун поселилась в женской гостинице на Второй авеню. Согласно придуманной ею легенде, она была приезжей с Кубы и искала работу в Нью-Йорке. Вскоре Нелли начала демонстрировать признаки неадекватности: стала рассказывать, что считает всех окружающих сумасшедшими, отвечала на вопросы невпопад, изображала потерю памяти. Хозяйка гостиницы вызвала полицейских, которые препроводили Нелли к судье, а тот назначил ей врачебный осмотр. Врачи в итоге признали девушку безумной — и отправили ее на зловещий остров, в ту самую клинику New York City Lunatic Asylum.
Это вызвало у Нелли грустные размышления об истинных возможностях современной ей медицины, если уж «эскулапы», которые осматривали ее, не сумели отличить явную симулянтку от настоящей больной.
Блай подчеркивала, что как только она попала в клинику, она тут же перестала разыгрывать сумасшедшую и вела себя совершенно адекватно. Но никто из медперсонала на это не обратил внимания — все продолжали считать ее сумасшедшей.
Нелли заранее решила, что не будет специально искать никакого компромата на работников клиники и станет добросовестно фиксировать как плохое, так и хорошее.
Первое, на что она обратила внимание, — скверное питание и холод.
«В десять утра нам дали миску несоленого говяжьего бульона, в полдень — холодный кусок мяса и картошку, в три часа — тарелку овсянки, а в полшестого — чашку чая и кусочек хлеба без масла. Мы все мерзли и голодали. После ухода врача нам дали шали и велели ходить туда-сюда по коридору, чтобы согреться. В течение дня отделение навещало несколько людей, которым любопытно было взглянуть на сумасшедшую с Кубы. Я закрывала голову шалью, якобы из-за холода, боясь, что кто-нибудь из репортеров узнает меня», — рассказывала Нелли.
Состоялось ее знакомство с медперсоналом. Выяснилось, что медсестры не гнушаются бить пациенток и глумиться над ними. Самую жестокую из медсестер звали мисс Грэйди.
«Мисс Грэйди почти постоянно вставляла грубые выражения в свою речь и часто начинала фразы с поминания Господа. Пациенток она звала самыми низкими уличными словами», — свидетельствует Нелли.
Для нее же самой первым по-настоящему серьезным испытанием стала процедура мытья. Новоприбывших женщин заводили в холодную влажную комнату. Там их встречала одна из самых невменяемых пациенток, державшая в руках большую мочалку, — она что-то бормотала под нос и хихикала. Как ни отважна была Нелли Блай, но в тот момент ее охватила дрожь.
Медсестры, не обращая внимания на возражения, раздели Нелли, и она окунулась в ванну.
«Вода была ледяной, и я вновь начала возражать. Как бесполезно это было! Я просила, чтобы хотя бы пациенток увели прочь, но мне приказали заткнуться. Сумасшедшая начала скрести мою кожу. Я не могу найти лучшего слова, чтобы назвать это действие, кроме как „скрести“. Она взяла немного мягкого мыла из маленькой оловянной миски и натерла им мои плечи, все лицо и даже мои прекрасные волосы. Я уже не могла ни видеть, ни говорить, но продолжала пытаться убедить ее не трогать хотя бы мои волосы. Престарелая женщина всё скребла и скребла меня, бормоча что-то самой себе. Мои зубы стучали, а ноги и руки покрылись гусиной кожей и стали синими от холода. Внезапно на меня обрушили один за другим три ковша ледяной воды, попавшей мне в глаза, уши, нос и рот. Наверное, я испытала ощущения утопающего человека, пока меня, задыхающуюся и дрожащую, вытаскивали из ванны. Теперь я и вправду выглядела безумной».
В тот момент Нелли подумала о том, какое «абсурдное зрелище» она сейчас представляет, — и внезапно расхохоталась.
На нее натянули белье и оттащили в палату, где уложили на кровать. На просьбу дать ночную сорочку последовал грубый отказ — «ты теперь в общественном заведении и не жди особых милостей».
Слова же Блай о том, что город оплачивает деятельность медицинского учреждения в том числе и затем, чтобы там предоставляли достойный уход пациентам, эффекта не возымели.
Журналистка пыталась заснуть — но сон не приходил. Донимал холод и болело всё тело. Забыться удалось лишь перед рассветом, но вскоре ее разбудила медсестра, бросившая перед кроватью нижнюю юбку из грубого темного хлопка и дешевое платье из белого ситца. Такую одежду носили здесь все пациентки. Собственную одежду Нелли, невзирая на ее мольбы, девушке не вернули. Блай, как и остальных, погнали на утреннюю помывку. Журналистка обратила внимание на то, что эта процедура проводилась в условиях полной антисанитарии — два полотенца на 45 пациенток. Затем две медсестры и одна пациентка, орудуя двумя грубыми гребнями, расчесали «клиенткам» заведения головы — беспощадно дергая и выдирая волосы.
«Одно воспоминание об этом может свести с ума»
Потянулись томительные часы в лечебнице. Нелли просила, чтобы ей позволили делать записи карандашом в блокнот — но обе вещи у нее отобрали. Оставалось лишь внимательно смотреть по сторонам и запоминать. Блай быстро пришла к выводу, что условия «лечения» в клинике не только не способствуют исцелению от душевных болезней, но, напротив, способны их усугубить.
«Иногда пациентки клали ногу на ногу или наклонялись набок, чтобы сменить положение, но им тут же велели снова сесть прямо. Если они начинали беседовать, их ругали и приказывали заткнуться; если им хотелось пройтись, чтобы как-то размяться, их усаживали обратно и убеждали не двигаться. Что, исключая пытки, могло бы свести с ума быстрее, чем такое обращение? Эти женщины были посланы сюда для лечения. Я посмотрела бы, как те образованные доктора, которые признали меня сумасшедшей, тем самым показав свои способности, взяли бы совершенно разумную и здоровую женщину, заставили ее заткнуться и сидеть с шести утра до восьми вечера на жесткой скамье с прямой спинкой, не разрешали ей ни говорить, ни двигаться в течение этих часов, не давали ей читать и не позволяли узнавать что-либо о внешнем мире и его делах, кормили ее отвратительной едой, обращались с ней жестоко и проверили бы, сколько времени потребуется ей, чтобы сойти с ума. Пара месяцев превратила бы ее в калеку душой и телом», — негодовала журналистка.
Порою медсестры намеренно издевались над пациентками. Блай рассказывает про «малахольную с рождения» особу по имени Юрэна Литтл-Пэйдж. Она остро переживала из-за своего возраста и уверяла, что ей всего 18 лет. Ее стали дразнить. «Юрэна, доктора утверждают, что тебе 33 года, а вовсе не восемнадцать», — говорила мисс Грэйди под смех своих коллег.
По словам Блай, с подобным обращением сталкивались и другие пациентки.
Так, некой миссис Коттер — симпатичной хрупкой даме — однажды во время прогулки показалось, что вдали по дорожке идет ее муж. Обрадованная, она покинула колонну пациенток, в которой шла, и побежала навстречу супругу. За это ее отправили в одиночную палату. После миссис Коттер жаловалась:
«Одно воспоминание об этом может свести меня с ума. За то, что я плакала, медсестры били меня ручкой от метлы и садились на меня, чем повредили меня внутренне, и теперь я не смогу оправиться. Потом они связали меня по рукам и ногам и, накинув простыню на мою голову, туго закрутили ее на горле, чтобы я не могла кричать, и так опустили меня в ванну с ледяной водой. Они удерживали мою голову в воде, пока я не утратила силы и не потеряла сознание. В другой раз они держали меня за уши и били головой об пол и о стену. Еще они вырывали мои волосы с корнями, так что теперь я не смогу их отрастить».
Также Нелли познакомилась с пациенткой Бриджет Мак-Гиннесс, которая показалась ей вполне разумной. Бриджет рассказала, что ее за какой-то проступок перевели в четвертое отделение, пользовавшееся дурной славой:
«Побои, которые я получала там, были ужасны. Меня брали за волосы и окунали в воду, пока я не начинала захлебываться, душили и били ногами. Медсестры заставляли тихих пациенток дежурить у окон, чтобы предупреждать их, когда зайдет какой-нибудь доктор. Жаловаться врачам было бесполезно, они всегда отвечали, что всё это — плоды наших больных умов, и, кроме того, нас били за то, что мы им рассказывали. Медсестры опускали пациенток в воду и угрожали, что позволят им умереть, если те не пообещают ничего не говорить врачам. Мы все обещали, потому что понимали, что доктора нам не помогут, и нам оставалось лишь делать всё, чтобы избежать наказаний. Из-за того, что я разбила окно, меня перевели в Лодж, худшее место на острове. Там жутко грязно и стоит просто невыносимая вонь. Летом помещение заполняется мухами. Еда еще хуже, чем в других отделениях, и вся посуда оловянная. Решетки не снаружи, как в этом здании, а внутри. Многие спокойные пациентки удерживаются там годами, потому что медсестры поручают им уборку. Помимо всех избиений, которым меня подвергали, сестры однажды вставали на меня ногами и сломали мне два ребра».
По уверениям Бриджет, находясь в Лодже, она стала свидетельницей убийства строптивой пациентки, которую сначала избили, затем долго держали голой в ледяной ванне, а потом швырнули на койку. Наутро девушка была мертва. Доктора решили, что она умерла от конвульсий, и расследования никто проводить не стал.
«Они делали так много инъекций морфина и разных химикатов пациенткам, что те буквально сходили с ума. Я видела, как больные мучились от дикой жажды из-за действия веществ, но медсестры отказывали им в питье. Я слышала, как одна женщина всю ночь умоляла о глотке воды, но никто не дал ей попить. Я сама просила воды до тех пор, пока мое горло не становилось таким сухим, что я не могла говорить», — рассказала Мак-Гиннесс.
Нелли Блай тоже, по ее словам, была свидетельницей подобных сцен.
Вызволение из больничного ада
Жестокое обращение со стороны персонала усугублялось отвратительным качеством продуктов, которыми приходилось питаться пациенткам — притом что доктора и медсестры питались не в пример лучше.
Постепенно над головой Блай стали сгущаться тучи — мисс Грэйди была очень недовольна «чертовой девкой», которая «никогда не забывает нажаловаться докторам». На счастье Нелли, обследовавший ее доктор Ингрэм снизошел до просьбы Блай и велел перевести девушку в другое отделение, «более спокойное», что и спасло журналистку от расправы.
Когда Блай провела в лечебнице десять дней, на остров Блэкуэлл прибыл адвокат Питер А. Хендрикс, которого отправил туда редактор New York World. Он сообщил руководству клиники, что его прислали друзья Нелли Браун, желающие взять ее под свою опеку — в том случае, если та согласится. Когда об этом сообщили Блай, она немедленно изъявила согласие — как пишет девушка, «с великой радостью». Нелли попросила адвоката немедленно отправить ей что-нибудь съедобное, как только он вернется в город, и стала с нетерпением ждать освобождения. Тем не менее Блай признавала, что, когда пришло время возвращаться в большой мир, она покидала Блэкуэлл не без грусти. Ее печаль была вызвана сожалением о судьбе тех своих товарок по несчастью, которых, в отличие от нее, спасти было некому.
Таинственные исчезновения
Оказавшись на свободе, Блай рьяно взялась за дело. Нелли понимала, что лишь она может что-то сделать, чтобы улучшить положение несчастных, с некоторыми из которых она успела подружиться. Опубликованный газетой материал Блай «Десять дней в сумасшедшем доме» (позже он в расширенном виде вышел в виде книги) произвел эффект разорвавшейся бомбы. Вскоре Нелли вызвали для отчета перед судом присяжных — на что она отозвалась с величайшей готовностью. Входя в зал суда, Нелли испытывала тревогу, но вскоре поняла, что все 23 присяжных настроены по отношению к ней вполне доброжелательно. Журналистка поклялась в правдивости своего рассказа и подробнейшим образом изложила всё, что ей довелось увидеть в клинике. Члены суда решили лично съездить на остров — и взяли с собой Блай.
Присяжная комиссия посетила кухню, затем палаты — оказалось, что там успели навести чистоту и даже заменили кровати на более удобные. Грязные бадьи, в которых заставляли умываться пациенток, уступили место сверкающим новым раковинам. Нелли особенно встревожило, что куда-то пропали почти все те женщины, с которыми она лично познакомилась в клинике — и которые могли бы немало рассказать о жестокости медсестер.
Власти постановили выделить на улучшение условий содержания и лечения душевнобольных сумму в один миллион долларов. Не стоит забывать, что речь идет о сумме в деньгах 1886 года — сейчас, спустя 136 лет, она вышла бы поистине астрономической.
Вскоре Нелли пришлось отойти от журналистики, ведь она была теперь слишком знаменитой, ее всюду узнавали. Блай стала одной из основоположниц расследовательской (или, как говорили недоброжелатели, «каскадерской») журналистики, предполагавшей внедрение в изучаемую среду под чужой личиной.